Статья: Проблема этнолингвистических обоснований евразийства

Статья: Проблема этнолингвистических обоснований евразийства

Широков О. С.

Евразийство – слово модное. Модны стали разнообразные интерпретации идей евразийцев, поиски новых обоснований евразийства, употребление евразийских формул,, терминов и лозунгов. Научные и околонаучные журналы порою довольно беспорядочно переиздают отдельные забытые и затерянные статьи теоретиков евразийства, иногда снабжая их интересными или не очень интересными комментариями. Думается, пришло время отделить зерна от плевел и выявить в этой моде на возрождение истинно ценное и непреходящее. Этому, нам представляется, поможет в первую очередь переиздание цельных основополагающих книг, которые давно стали музейными редкостями, но в свое время (в 20-х гг. XX в.) положили начало евразийству как идейному (но не идеологическому), духовному (а не политическому), общественному (а не партийному) течению всероссийской (и не только эмигрантской, и не только русской) интеллигенции. Такими книгами были «Европа и Человечество» Н.С. Трубецкого [София, 1920]*, сборники «Исход к Востоку» [София, 1921], «На путях» [Берлин, 1922] и «Россия и латинство» [Берлин, 1923]. За этими первыми четырьмя книгами последовательно стали выходить отдельные монографии и периодические издания: «Евразийский временник» (с книги 3-ей, с 1923 г., сначала в Берлине, потом в Париже), «Евразийская хроника», газета «Евразия» и некоторые другие (вплоть до 1938 г.).[1]

В издании первых евразийских книг приняли участие географ П.Н.Савицкий, музыковед П.Н.Сувчинский, теологи Г.В.Флоровский и А.В.Карташёв, историки Г.В.Вернадский (сын великого естествоиспытателя) и П.М.Бицилли, правовед В.Н.Ильин; позже к ним примкнули историки Л.П. Карсавин, М.М. Шахматов и В.П.Никитин, правовед Н.Н.Алексеев, но независимо от узкой специальности каждого всех их объединяло стремление осмыслить всё историческое прошлое России и увязать исторические события с современностью, предвидеть дальнейшие судьбы нации Ведущая роль в этом объединении принадлежала великому русскому филологу Н.С.Трубецкому, и именно его путь к евразийской историософии показателен для всего течения.

Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) родился в семье выдающегося русского философа, первого выборного ректора Московского Университета Сергея Николаевича Трубецкого (1862–1905), брата крупнейшего православного богослова и философа Евгения Николаевича (1863–1920). Древняя княжеская фамилия Трубецких, принадлежавшая к роду Гедиминовичей, дала России немало выдающихся деятелей: дипломата боярина Алексея Никитича (ум. в 1680 г.), фельдмаршала Никиту Юрьевича (1699–1767), писателя и общественного деятеля (друга и соратника Н.И.Новикова) Николая Никитича (1744–1821), декабриста Сергея Петровича (1790–1860), скульптора Павла (Паоло) Петровича (1867–1960).

Ещё тринадцатилетним гимназистом Николай Трубецкой начал регулярно посещать заседания этнографического отдела Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Основателем и председателем Общества был крупнейший фольклорист, иранист, директор Лазаревского института восточных языков В.Ф. Миллер, который оказал большое влияние на формирование научных интересов Н.С. Трубецкого. В 1905 г. в «Этнографическом обозрении» (т. XVII, N 2/3) появилась первая публикация начинающего ученого «Финская песнь Kulto neito как переживание языческого обычая». За этим последовало еще несколько публикаций по финно-угорской и северокавказской фольклористике. После поступления в 1908 г. на историко-филологический факультет Московского университета Н.С. Трубецкой продолжал занятия восточноевропейской фольклористикой, совмещая их с изучением древних языков и литератур и методов сравнительно-исторического индоевропейского языкознания. По инициативе старого друга В.Ф. Миллера Филиппа Фёдоровича Фортунатова и под непосредственным руководством его ученика В.К. Поржезинского на историко-филологическом факультете было создано отделение сравнительного языковедения. На отделении господствовал фортунатовский (формальный, функциональный) подход к языку как цельному иерархически построенному многоярусному организму. Выявлялись соотношения и связи, с одной стороны, между языковыми элементами одного яруса: соотношения между фонемами, связи между различными формами склонения, спряжения и др. – то, что впоследствии получило название системного подхода к языку, а с другой стороны, – между элементами различных языковых ярусов: между фонологией и морфологией, между морфологией и синтаксисом и т. д., то, что позже стало называться структурным подходом. Эта методология была совершенно новой и ещё не понятной для большинства лингвистов и не воспринималась даже хорошо подготовленными и высокообразованными языковедами старых школ. Крайне насыщенная программа – кроме традиционных греческого, латинского, старославянского и санскрита, на отделении изучались авестийский, армянский, ирландский, готский, древнеисландский, литовский языки. Из 13 записавшихся на отделение насыщенная программа оказалась по силам только двум – М.Н.Петерсону и Н.С. Трубецкому, которые после окончания в 1912 г. были «оставлены при университете» (что соответствует современной аспирантуре) и командированы для продолжения образования в центр немецкой компаративистики Лейпцигский университет.

Расширяя и совершенствуя свои знания в области классической индоевропеистики, выпускники формальной школы Фортунатова стремились использовать при анализе древних текстов те системно-структурные приемы, которые они восприняли от своих московских учителей. Н.С. Трубецкой продолжал свои фольклористические и этнографические занятия, впервые применяя и здесь новые строгие исследовательские методы, отработанные в лингвистике. Возвратившись в Московский университет уже перед началом первой мировой войны, Н.С.Трубецкой приступил к преподаванию в качестве приват-доцента и одновременно вёл исследовательскую работу по этнографии народов России. Тогда начала складываться его концепция о глубоком духовном сходстве всех восточноевропейских (а позже оказалось – и многих сибирских и центральноазиатских) народов, с которыми искони, на протяжении всей истории с древнейших времен контактировал русский народ.

Как видно из позднейших работ Н.С. Трубецкого, он выявлял схождения в языке и духовной культуре не только «материальные» – лексические заимствования, исконное родство корней и флексий, заимствования мифов, сказочных сюжетов, но и, если можно использовать позднейший термин, структурно-системные или типологические – сходство соотношений между языковыми формами, фольклорными мотивами, функциональные схождения в обрядах и т. п. Большое влияние на развитие научных интересов и взглядов Н.С.Трубецкого оказало его сближение с учениками Ф. Ф. Фортунатова Д.Н.Ушаковым и Н.Н.Дурново и их (а также В. Ф.Миллера) учеником P.O. Якобсоном. Все они пришли в русское историческое языковедение и диалектологию через увлечение славянской мифологией, этнографией, фольклором и народной поэтикой. Особое значение для всех имело появление книги А.А.Шахматова «Очерк древнейшего периода русского языка». В результате её углубленного чтения, обдумывания и переосмысления начал Н.С.Трубецкой свои черновые записи, названные им впоследствии «Предыстория русского языка» (они охватывали период от диалектного членения общеиндоевропейского праязыка и выделения праславянских диалектов до вычленения и формирования великорусских говоров после XIII в.). Одновременно велись записи (по материалам собственных полевых наблюдений) по языкам, фольклору и народоведению северного Кавказа. Как видно из позднейших произведений Н.С.Трубецкого, уже эти его лингвистические и этнографические наблюдения и конкретные исследования с самого начала осмысливались в отвлеченно-теоретическом плане в связи со строящейся общей философско-мировоззренческой концепцией. Здесь на Н.С. Трубецкого оказывали влияние и философское наследие, семейные традиции, и расцвет в предреволюционные годы свободной русской философии в Москве – работа «Психологического общества» под руководством Г.И.Челпанова и Л. М.Лопатина при Университете и «Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьёва» под руководством Павла Флоренского, дяди Н.С.Трубецкого Евгения Николаевича, Н.А.Бердяева и С.Н.Булгакова.

Начавшаяся столь плодотворно, деятельность Н.С.Трубецкого в Московском Университете была оборвана событиями 1917 г. Молодой ученый оказался на юге в Кисловодске и после нескольких месяцев скитаний поступил на должность доцента в Ростовский университет. Здесь продолжалась его работа и над «Предысторией русского языка», и над сравнительным языковедением. Обе рукописи были оставлены в 1919 г. при эвакуации белых из Ростова (были сведения, что они ещё сохранялись в архивах Ростовского университета, но безвозвратно погибли при четырехкратном прохождении фронта через Ростов в Отечественную войну). Н.С. Трубецкой оказался в Константинополе и после нескольких месяцев новых скитаний и бедствий наконец перебрался в Софию, поступил на должность профессора в университет. Здесь и была напечатана его небольшая книга «Европа и Человечество». Это было первое произведение, где автор-белоэмигрант сумел встать выше своих личных и сословных обид и взглянул и на русскую революцию, и на октябрьский переворот, и на большевистскую диктатуру, и на ещё не окончившуюся гражданскую войну объективно, с позиции России в целом, увидел неотвратимость её трагедии и историческую закономерность политических процессов.

Название «Европа и Человечество» было как бы откликом на вышедшую в 1871 г. книгу теоретика славянофильства Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», впервые в современной историософии сделавшего попытку возродить и научно обосновать идею цикличности и закономерной ритмичности этнических процессов. В книге Н.Я.Данилевского содержался решительный отказ от европоцентристских концепций прогресса мировой истории, господствовавших в науке XIX в. В Западной Европе отход от европоцентризма впервые был провозглашен и обоснован лишь в книге О.Шпенглера «Закат Европы» (1918) и стал углубленно разрабатываться в трудах А.Дж. Тойнби (с 1930–1934 гг.), причем исходные установки были релятивистско-позитивистские: все существующие и существовавшие на земле этнические культуры рассматривались как самодовлеющие, возникающие, развивающиеся и умирающие по своим, свойственным каждой культуре в отдельности, законам; объективные общечеловеческие духовные ценности фактически отрицались. Но у славянофилов выступления против европоцентризма сочетались с концепцией православно-славянского мессианизма; с точки зрения Н.Я.Данилевского, более молодая (стоящая на более ранней, по сравнению с Европой, стадии) славянорусская культура несла всему миру новые духовные ценности, которые уже не в состоянии была самостоятельно создать стареющая католическо-протестантская Европа.

В книге Н.С. Трубецкого не высказывалась идея мессианской призванности какой-то из неевропейских культур, но говорилось об общечеловеческой ценности именно этнокультурного разнообразия и о необходимости сплочения всех народов для отстаивания этого духовного многоцветия от нивелирующих, материалистических в своей основе идей бездуховного европоцентризма. Позже Н.С. Трубецкой покажет опустошающую бездуховность всех концепций этнического нивелирования, опирающихся на атеистическое, сугубо материалистическое мировоззрение – в форме ли «пролетарского интернационализма» (партийно-классового шовинизма, опирающегося на материализм экономический), либо расового шовинизма (опирающегося на материализм биолого-генетический). В книге «Европа и Человечество» европоцентрической лестничной схеме градаций культур (где западноевропейская культура представлена как вершина мирового прогресса) стала противопоставляться схема, названная впоследствии «радужной сетью», где на плоскости ойкумены один этнокультурный тип постепенно переливается в другой. Этот образ радуги культур и языков сложился у Н.С.Трубецкого во время его этнографических изучений Северного Кавказа (постепенный переход дагестанского этнического типа в центрально-кавказский и далее на запад – в черкесско-абхазский) и под влиянием достижений русской диалектологии («переливание» северновеликорусских говоров через средневеликорусские в южновеликорусские, далее через смоленские – в белорусские, наконец, через полесские – в малорусские, карпаторусские).

На книгу Н.С.Трубецкого «Европа и Человечество» первым откликнулся географ П.Н.Савицкий – статьей «Европа и Евразия» (журналл «Русская мысль», София, 1921, январь/февраль). Так был введен в новом, узком значении термин «Евразия». Впервые в широком смысле название Евразия стал употреблять ещё Александр Гумбольдт для обозначения великого континента, объединяющего две страны света[2]. П.Н.Савицкий стал говорить о Евразии в узком смысле, противостоящей как собственно Европе (Западной), так и собственно Азии (переднему Востоку, Индии, Дальнему Востоку). В отличие от О.Шпенглера и первой книги Н.С. Трубецкого, где отрицалась какая-либо соизмеримость разных этнических культур, П.Н.Савицкий допускал идею прогресса в области техники и научно-эмпирических достижений, а значит, и градационную соизмеримость культур с этой точки зрения. Позже об иерархичности культур, но уже в духовном смысле, стал говорить и примкнувший на некоторое время к евразийству Л.П. Карсавин: «подтверждается не только множественность самобытных культур, но и их иерархия, ныне венчаемая православною евразийско-русскою» (ж-л «Путь», Париж, 1926, № 2). Фактически эту идею об объединяющей роли русского христианства разделял с самого начала и сам Н.С. Трубецкой, хотя ещё и не высказал её непосредственно в своей первой книге.

Третьим основоположником евразийства следует признать музыковеда П.П. Сувчинского. Ему принадлежали выдвижение и разработка концепции бытового православного исповедничества, обеспечивавшего на всём протяжении этнической истории православного населения Евразии устойчивость жизненных форм приходской общины. Принятое из Византии православие с его глубокой традиционностью и, вместе с тем, веротерпимостью, содействовало духовному и бытовому сближению всех гетерогенных больших и малых этнических групп Евразии.

К Н.С. Трубецкому, П.Н. Савицкому и П.П. Сувчинскому присоединился историк церкви и богослов протоиерей Г. В.Флоровский. Вместе они выпустили в Софии в 1921 г. первый сборник из серии «Утверждение евразийцев» – «Исход к востоку». Основополагающие идеи этой книги были поддержаны богословом А.В.Карташёвым и историком П.А.Бицилли, принявшим участие во втором сборнике серии – «На путях» (вышедшем на следующий год уже в Берлине). Третьим сборником, не включенным в серию «Утверждение евразийцев», была книга «Россия и латинство» (Берлин, 1923), в которую вошли также статьи Г.В.Вернадского и В.Н.Ильина. Этот сборник освещал духовные, религиозные различия между Западом и православной Евразией, показывал Россию как прямую продолжательницу древнего византийского христианства, принимавшего в свое лоно все объединявшиеся народы и племена на всём огромном пространстве Евразии.

В этих первых четырех книгах евразийства его основоположниками давалось научно-теоретическое обоснование своих идей и взглядов, основанное на всестороннем анализе историко-географических и культурно-этнографических данных, известных ученым первой четверти XX ва. В этом анализе и обобщениях было много блестящих догадок и гениальных предвидений, которые могут показаться пророчествами современному русскому читателю – свидетелю трагических катастроф. Но многое требует и трезвой переоценки, переосмысления и дополнений в свете современных научных концепций и новых открытий.

Современные географы и историки вряд ли сочтут устаревшей характеристику природных условий Западной Европы и России, данную более 100 лет назад в лекциях великого русского ученого В.О. Ключевского: «Две географические особенности отличают Европу от других частей света и от Азии преимущественно: это, во-первых, разнообразие форм поверхности и, во-вторых, чрезвычайно извилистое очертание морских берегов. Известно, какое сильное и разносторонее действие на жизнь страны и её обитателей оказывают обе эти особенности. Европе принадлежит первенство в силе, с какой действуют в ней эти условия. Нигде горные хребты, плоскогорья и равнины не сменяют друг друга так часто, на таких сравнительно малых пространствах, как в Европе. С другой стороны, глубокие заливы, далеко выдавшиеся полуострова, мысы образуют как бы береговое кружево западной и южной Европы. Здесь на 30 квадратных миль материкового пространства приходится одна миля морского берега, тогда как в Азии одна миля морского берега приходится на 100 квадратных миль материкового пространства. Типичной страной Европы в обоих этих отношениях является южная часть Балканского полуострова, древняя Эллада; нигде море так причудливо не изрезало берегов, как с восточной её стороны; здесь такое разнообразие в устройстве поверхности, что на пространстве каких-нибудь двух градусов широты можно встретить почти все породы деревьев, растущих в Европе, а Европа простирается на 36 градусов широты»[3]. .

В.О.Ключевский отмечает, что эта характеристика относится только к Западной Европе –

странам, которые теперь принято относить к Юго-Восточной, собственно Западной, Центральной Европе и Скандинавии. Горы разъединяют в этих странах отдельные регионы, различающиеся по характеру ландшафта, растительности и почвам. Реки, часто быстрые, текущие в разных направлениях, либо прямо, пробивая себе путь сквозь горные кряжи, либо делающие неожиданные резкие повороты, редко соединяют разные зоны Европы, но зато омывающие её со всех сторон моря, заливы, проливы связывают все западно-европейские страны воедино. К югу от Балтийского моря простирается большая Северногерманско-Великопольская низменность, которая в древности была покрыта смешанными или лиственными лесами, тянувшимися на юг до предгорий Альп и Карпат, где равнинный лес непосредственно сменялся южным горным. Но у северо-восточных склонов Бескид и Карпат, в междуречье истоков Сана, Днестра и Западного Буга, ландшафт меняется: между равнинными и горными лесами вклинивается чернозёмный лесостепной клин, постепенно расширяющийся к юго-востоку и переходящий в степь. Лесная область к северу от него – восточнее Буга, верховьев Припяти, всего течения Немана, за исключением лишь приморской полосы Прибалтики – начинает отличаться от европейских лесов. Здесь сильнее различие времен года: в январе средняя температура ниже −4◦C (морозы доходят до −24◦C и ниже), заморозки начинаются ещё до октября и кончаются уже в мае, снежный покров лежит более 80 дней в году, а длительность безморозного периода менее 150 дней. Здесь не произрастают характерные для европейских лесов бук, тис, дикий хмель. На всём огромном пространстве Предуральской (Восточноевропейской) и Зауральской (Западносибирской) низменностей равнинные леса ограничены на юге чернозёмной полосой, покрытой на севере лесостепью, а на юге – разнотравной степью. Полоса эта тянется, расширяясь, на восток от Днестра к Днепру, далее через Дон за Волгу, через Яик (Урал), Тобол, Ишим (по обе стороны нынешней произвольной границы между Сибирью и «Северным Казахстаном»), далее через Обь и Бию до Абаканского хребта на востоке и Алтайских гор на юго-востоке. Эта единственная в мире сплошная чернозёмная полоса, протянувшаяся от Карпат до Алтая, представляет стержень особой части света – Евразии (в узком смысле), раскинувшейся как гигантский трехполосный флаг на пять часовых поясов (более чем на 5 тыс. км). Нижняя полоса евразийского «флага» – это менее плодородные ковыльные и засушливые полынные степи с каштановыми почвами, начинающиеся к юго-востоку от нижнего Днестра и тянущиеся вдоль черноморского побережья, далее в Крыму и на самом юге Приазовья, между устьем Дона и правобережьем Кубани, левобережьем Терека, по обе стороны волжской дельты. За Каспием, к Аралу, они расширяются, переходя южнее в полупустыни, а ещё южнее – в пустыни: Каракум, Кызылкум, Муюнкум, Сары-Ишик-отрау, Джунгарские пески. За пустынями линией сухих степей и цепью южных гор (Кавказом, Эльбурсом, Копетдагом, Парапамизом, Памиром, Тянь-Шанем) приблизительно по изотерме средней температуры ниже/выше 0◦C в январе, 25◦C в июле, начинается резко отличная от Евразии Ближневосточная (Передняя) Азия, на юго-востоке от неё (за Гиндукушем и Каракорумом) лежит Индия. К переднеазиатским странам Переднего Востока с запада непосредственно примыкает средиземноморская полоса Африки, схожая с Передней Азией по характеру рельефа и климату, отделенная от собственно Африки Сахарой и Нубийской пустыней. Верхнюю полосу евразийского «флага» составляет зона лесов, южнее – лиственных и смешанных, на севере – хвойных. Она раскинулась по обеим великим евразийским равнинам – Восточноевропейской предуральской и Западносибирской, зауральской – от Западного Буга, Немана и Прибалтики до Енисея, западных предгорий Саян и северных предгорий Алтая. За Енисеем темнохвойная тайга сменяется лиственничной, переходящей на юге непосредственно в горный кедровый и пихтовый лес; средняя полоса чернозёмных степей обрывается перед Алтаем и Саянами, начинается Дальневосточный субконтинент, включающий Восточную Сибирь, северный и южный Дальний Восток, Монголию, Кашгарию, Тибет, Китай, Индокитай.

Евразия в узком смысле разделена Уральским хребтом, тянущимся с севера на юг, а посему, в отличие от гор Европы, тянущихся с запада на восток, в отличие от Кавказских, Карпатских, Альпийских и Пиренейских гор, не оказывающим существенного влияния на климат и никогда не служившим препятствием в людских передвижениях. Открытость гигантских равнин не мешает ветрам и тучам свободно гулять от Ледовитого океана до Черного и Каспийского морей, выравнивая климатические условия. В отличие от причудливой мозаики растительных и климатических зон Европы, ажурно очерченных кружевом морских берегов, у Евразии «море образует лишь малую часть её границ; береговая линия её морей незначительна сравнительно с её материковым пространством, именно, одна миля морского берега приходится на 41 квадратную милю материка. Однообразие – отличительная черта её поверхности; одна форма господствует почти на всём протяжении: эта форма – равнина, волнообразная плоскость, ... очень невысоко ... приподнятая над уровнем моря»[4]. Природные зоны Евразии нигде не разделены резкими изменениями рельефа, а наоборот, связаны между собою лениво текущими в разных направлениях, а преимущественно либо с севера на юг, либо с юга на север, извилистыми, полноводными и широкими реками. Моря же, в отличие от Европы, не связывают её земли, а отграничивают от других частей света, и горы не разграничивают её, а обрамляют по краям.

Нижняя, аридная (засушливая) полоса Евразии кончается на востоке треугольником полупустынь Джунгарии, отграниченным от пустыни Такла-Макан на юге Тянь-Шанем, а от монгольских степей на северо-востоке – Алтаем. В отличие от евразийских аридных степей, непосредственно граничащих на севере с влажными и плодородными травянистыми степями, степные просторы к востоку от Алтая характеризуются меньшей аридностью летом и, наоборот, выпадением лишь тонкого снежного покрова зимой, что создает лучшие, чем в Евразии, условия для проживания в них в течение круглого года крупных копытных животных.

Принимая такое географическое разграничение стран Старого Света, мы должны выделить шесть субконтинентов: Европу, Евразию, Дальний Восток, Индию, Афразию (Ближний Восток), тропическую Африку (южнее Сахары). Природные условия этих шести великих зон создавали разные возможности и определяли различия в путях естественного развития Всемирной Истории на каждом из субконтинентов. Историческое развитие человечества – это история этнического разнообразия, переливающаяся радужная сеть взаимодействующих, рождающихся и растворяющихся, поглощающихся и возрождающихся, но всегда прекрасных в своей непохожести разных наций, этносов. В одних случаях этносы различаются языком или наречием (фактически лишь очень близкими языками, воспринимаемыми как наречия, отличаются словаки от чехов, македонцы от болгар, молдаване от румын), в других – конфессией (православные сербы и католики хорваты, кальвинисты голландцы и католики фламандцы), в третьих – антропологическим (расовым) типом, в четвертых – сословной или классовой принадлежностью. В иных случаях эти же внешние признаки не препятствуют национальному объединению и единому этническому сознанию (ср.: православные и католики белорусы, лютеране и католики-немцы, мусульмане-аджарцы, признающие себя грузинами). Но в каждом случае возникший этнос осознаёт свое единство, отличает себя от других наций и на избранном себе месторазвитии – неповторимом сочетании элементов ландшафта, в которые врастают национальные традиции и преемства – творит свою национальную историю. Отличительная особенность евразийских месторазвитий –свободное соединение огромных равнинных пространств, их незамкнутость и жизненная взаимозависимость, взаимодействие природных зон, предрешившее пространственное взаимодействие этносов. Отраженная в письменных памятниках история Евразии свидетельствует о взаимодействии на её обширных пространствах различных этносов, принадлежавших к трем великим языковым семействам: индоевропейскому (иранцы, славяне и др.), уральскому (финны, угры, самодийцы) и алтайскому (тюрки, монголы).

Древнейшие письменные свидетельства этнических различий относятся к первой половине I тысячелетия до Р.Х. Для более ранних эпох (начиная с V тысячелетия до Р.Х.) косвенные свидетельства об этнических различиях дают реконструкции сравнительно-исторического языкознания и данные археологии.

Современные данные сравнительно-исторической реконструкции показывают, что общеиндоевропейская языковая общность не могла быть единым праязыком, а представляла собой континуум диалектов, принадлежавших близкородственным родовым общинам или племенам, перешедшим от собирательства дикорастущих злаков к их искусственной культивации, приступивших к мотыжной обработке земли, к разведению прирученных мелких копытных и к приручению крупного рогатого скота. Сохранившаяся в древних индоевропейских языках архаическая лексика свидетельствует об обитании в областях умеренного климата, о существовании патриархальной семьи, о выборных или наследственных властителях-старейшинах, о наличии семейной собственности и начале имущественного расслоения; сравнительно-историческое языкознание и фольклористика говорят о существовании общеиндоевропейской мифологии. В археологии всем этим филологическим данным соответствует комплекс поздненеолитических и ранних халколитических (энеолитических, «меднокаменных», «предбронзовых») культур V тысячелетия до Р.Х. на западе циркумпонтийской («околочерноморской») зоны, на стыке трёх субконтинентов: Афразии (Переднего Востока), Европы и Евразии. Мы можем уточнить характер и пути развития индоевропейского этногенеза, если попытаемся сопоставить новейшие данные индоевропейской компаративистики со всем комплексом археологических открытий и сведениями о генетических связях и дальнейшей судьбе всех этих неолитическо-халколитических земледельческо-скотоводческих культур черноморско-балкано-дунайского круга.

В работах 20-х – начала 30-х годов по индоевропеистике Н.С.Трубецкой показал, что у засвидетельствованных древних индоевропейских языков (санскрита, авестийского, греческого, латинского, готского, старославянского) и у их реконструируемых праязыковых форм (варьировавших на континууме переливающихся один в другой праиндоевропейских диалектов) обнаруживаются архаические системно-структурные особенности, типологически близкие, с одной стороны, к строю флектирующих языков восточнокавказского типа с неуловимыми корнями, постоянно меняющими свою огласовку и теряющимися среди префиксов и суффиксов, из которых одни наделены определённым звуковым обликом при совершенно неопределённом и неуловимом смысловом содержании, другие же при определённом смысловом содержании или формальной функции представляют несколько разнородных, не сводимых друг к другу звуковых видов, с другой же стороны – к строю чисто агглютинирующих языков «алтайского типа с небольшим инвентарём экономно используемых фонем, с неизменяемыми корнями, отчётливо выделяющимися, благодаря своему положению в начале слова, и с отчётливо присоединяемыми друг к другу всегда вполне однозначными суффиксами и окончаниями». «Индоевропейские языки возникли в процессе преодоления гипертрофии флексии, стремясь к рациональной агглютинации как к идеалу. В этом процессе они, однако, не дошли до конца, не успели создать в „доисторический период“ устойчивый тип языкового строя, подобного, например, строю алтайскому. А потому они и продолжают эволюционировать всё в том же направлении, не порывая, однако, с некоторыми элементами своей „переходной“ структуры. Это и делает их столь изменчивыми, особенно по сравнению с языками алтайскими»[5]. Н.С. Трубецкой отмечал ряд типологических черт, объединяющих кавказские языки с семитскими, берберскими, а также с баскским (богатый консонантизм, чередования гласных в корне, наличие префиксации или инфиксов, внутренней флексии и др.), он их условно назвал «средиземноморскими». С другой стороны, он выделял по типу (строю) языки туранские или урало-алтайские, включая сюда семейства «угро-финское, самодийское, тюркское, монгольское и маньчжуро-тунгусское» (более поздние исследования показали, что типологические, а возможно, и какого-то рода генетические связи у туранских языков имеются с японским, корейским, а также с эскимосско-алеутскими).

Сейчас мы можем строить если и не законченные теории, то, по крайней мере, обоснованные гипотезы о реальном месте и времени ареально-типологических контактов диалектов общеиндоевропейского праязыка с одной стороны – с диалектами и языками «средиземноморско-кавказской» зоны, с другой – с языками и диалектами «урало-алтайского» типа. Генетическая связь первых нижнедунайско-западночерноморских земледельческо-скотоводческих культур с поздним неолитом и ранним халколитом Малой Азии не вызывает сомнений. Продвижение земледельческо-скотоводческой цивилизации в сторону Карпат и далее на север не могло не привести к прямым контактам с носителями пережиточных (мезолитическо-неолитических) центральноевропейских и восточноевропейских (западноевропейских) лесных культур; по мере продвижения халколитической культуры Лендьэл вниз по Висле на северном пограничье евразийских смешанных лесов с западноевропейскими буковыми возникали непосредственные перекрещивания с кругом поздненеолитических охотничье-рыболовческих культур ямочно-гребенчатой керамики, среди носителей которых были, несомненно, прямые предки финно-угров.

К позднему халколиту и ранней бронзе относятся распространение скотоводческо-земледельческих культур на западе черноземной полосы Евразии (доместикация лошади с IV тысячелетия до Р.Х., изобретение колеса) – ямная и катакомбная, позже – усатовская полтавкинская и срубная культуры на юге, среднеднепровская культура, боевые топоры и шнуровая керамика на севере, их абашевское, балановское, фатьяновское, афанасьевское ответвления на северо-восток и ещё дальше на восток, по всему чернозёмно-лесостепному поясу Евразии (вплоть до долихоцефальных европеоидных носителей карасукской культуры в Минусинской котловине). В индоевропейской компаративистике этим миграциям, по-видимому, соответствует явление «сатэм» в консонантизме. Ещё в 40-х гг. было обращено внимание на отсутствие в языках «сатэм» (балтийских, албанском, славянских, армянском, арийских) исконного названия бука. Но восточная граница произрастания бука совпадает с границей Европы и Евразии в узком смысле. И только в языках «сатэм», [1] (областью первоначального распространения которых могла быть, таким образом, лишь предуральская Евразия) развились и сохранялись богатые флективные формы имени (стройное многопадежное склонение), отсутствующие в западноевропейских языках (относящихся к группе «кентум»: германских, кельтских, италийских-романских). Из группы «кентум» только греческий обнаруживает особую близость к некоторым «сатэм». Новейшие исследования показывают, что все языки группы «сатэм» имеют общие не только фонетические, но и грамматические и лексические инновации, некоторые из которых имеют ареальные схождения с неиндоевропейскими языками собственно Евразии. Прежде всего, к таким общим типологическим чертам, характеризующим только гетерогенные языки Евразии, относятся многопадежные системы: «рекордное» число падежей среди уральских языков – 17 в коми-пермяцком, 22 в венгерском; среди северокавказских – 38 в лакском, 46 в южнотабасаранском, 52 в северотабасаранском дюбекском диалекте, 34 в гинухском. В большинстве тюркских – 6 падежей, 8 – в якутском и чувашском, 8 или 9 в монгольских. За пределами Евразии настоящие падежи есть только в языках, у которых предполагается генетическая связь с собственно Евразией: 9 в корейском, 10 в японском, 11 в дравидских. Есть и другие свидетельства «лингвистической палеонтологии» об очень древних и глубоких этнолингвистических контактах на Евразийском пространстве.

Первые памятники словесности, сообщающие об этносах Евразии, относятся к началу I тысячелетия до Р.Х. (индийские Веды, иранская Авеста, греческий эпос), но восходят в своих древнейших истоках к середине II тысячелетия. Самоназвание общих предков индийцев и иранцев – арии. Об арийской стране Арьянведж – «Арийский простор» – сообщается, что находилась она у великой реки Раса-Ранха (к этому имени строго закономерно восходит древнегреческое название Волги – Ра; ср. мордовск. рава, раво – «волны, поток»). На эту реку прилетает богиня Весны на колеснице, запряженной птицами хансас – «фламинго, гуси, лебеди» (ср. перелетные утки, гуси в бассейне Волги, фламинго в волжской дельте). Бичом этой блаженной страны были снег и морозы. С этими мифическими образами совпадают греческие мифо-эпические рассказы о священном народе гипербореях. Современные сопоставления с археологическими культурами бронзового века дают полное основание локализовать арийскую прародину на лесостепном и чернозёмном Дону и Волге и предполагать дальнейшее переселение ариев (носителей протоиндийской и протоиранской речи) сначала через современные Дагестан и Азербайджан, позднее – через современный Казахстан и Среднюю Азию. В иранском эпосе название Ариана, Иран укрепилось за южными иранскими народами, общим же названием евразийских кочевых и полукочевых иранцев было Туран, перенесенное позже и на тюрков. В этом расширенном значении употреблял название «туранство» Н.С. Трубецкой.

Ариоязычные и ираноязычные туранцы оставили глубокий след в языках и культуре как славян (а также отчасти балтийцев), так и финно-угров. Местные названия (топонимика, в особенности – гидронимика) западной Евразии – в значительной части иранского происхождения (исследования В. Ф.Миллера, А.И.Соболевского, В.И.Абаева, в последнее время – О.Н. Трубачёва). Общеизвестны праарийские и праиранские заимствования в названиях металлов, орудий и оружия, ремёсел, домашних животных, злаков, хлеба. Такого же характера лексические схождения с ариями и иранцами находим у славян, в большей степени – у восточных славян, у русских.

В книге «Исход к Востоку» Н.С.Трубецкой писал: «Для определения отношения между соседними языками или диалектами громадное значение имеет изучение словарей. К сожалению, для наиболее древних эпох мы лишены объективной возможности отличать слова заимствованные от слов исконно родственных. Всё же иногда заимствование менее вероятно, чем исконное родство. Просматривая список слов и корней, общих у славян с индоиранцами и не известных другим индоевропейским языкам (кроме, отчасти, балтийских), мы находим здесь такие предлоги, как слав. къ, ради, безъ, съ (в качестве предлога-приставки), местоимения овъ, онъ, вьсь, союз а, особую отрицательную частицу ни (ср. особенно ничто – авестийск. naecit), наречие яве[6], частицу бо, которые, разумеется, принадлежат к запасу исконно родственных, а не заимствованных слов. Ни с одним из других индоевропейских диалектов праславянские и прибалтийские говоры не представляют такого детального сходства в области запаса подобных несамостоятельных словечек, столь характерных и важных для каждого языка. Это позволяет предполагать особенно тесную связь между праславянскими и праиндоиранскими диалектами. Среди прочих общих этим двум диалектическим группам элементов словаря много таких слов, которые по своему значению легко могли быть заимствованы одним диалектом у другого. Эти слова глубоко характерны. Целый ряд из них относится к терминологии религиозной. В качестве таких обычно приводят (вслед за французским ученым A.Meillet [7] ) слав. богъ, святъ (где „я“ по-русски из „малого юса“), слова, которые сопоставляются с древнеиранскими baga, spenta, sravah. Замечательно, что здесь имеется совпадение именно славянского и иранского (без участия индийского: балтийские языки из этих трёх слов знают лишь второе). Здесь уместно вспомнить, что индоевропейское слово deiwos, имеющее во всех других языках значение „бог“ (лат. deus, древнеинд. devas, древнеисландск. týr, мн. ч. tiwar и т. д.), в славянских и иранских языках обозначает злое мифологическое существо: авест. daevo, новоперс. dêv (ср. Asmodev), древнерусск. дивъ (в „Слове о полку Игореве“), южнослав. дива „ведьма“, самодива, далее дивий, дивъ, дикий, “варварский“. Для иранцев это изменение значения обычно объясняется реформой Заратуштры (Зороастра), который, признав единственным истинным богом Ахуру Мазду (Ормазда), всех прочих богов объявил демонами, так что самый термин daevo получил значение „демон“, а „бог“ стал обозначаться другими словами (в том числе и baga). Надо думать, что предки славян так или иначе принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных соседей, праиранцев, в конце концов привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение A.Meillet о тождестве славянского глагола верить с авестийским varayati, означающим тоже „верить“, но имевшим первоначально значение „выбирать“, так как по учению Заратуштры истинно верующий есть тот, который сделал правильный „выбор“ между добрым богом (Ормуздом) и злым (Ариманом). При таком сходстве религиозной терминологии праслаславянского и праиндоиранского диалекта особое освещение получают и некоторые другие специальные совпадения словарей обоих диалектов. Так, оказывается, что славянское зоветъ, зъвати имеет параллель кроме балтийских языков ещё только в индоиранском, где соответствующий глагол особенно употребителен в техническом значении „призвать бога“. Так же обстоит дело со славян. светъ, свeтети, что становится понятным, если вспомнить роль представления о „свете“ и „сиянии“ в индоевропейской мифологии. Слав. Съдравъ находит более или менее точную параллель лишь в древне-персидском: вспомним, что „о здравии“ чаще всего молятся. Слав. бояти ся кроме литовского языка, встречается ещё только в древнеиндийском: в общем контексте религиозной терминологии и это слово укладывается без труда. Интересные соображения возникают при размышлении над тем фактом, что славянское шуй („левый“) находит параллель лишь в индоиранских языках: суеверное отношение к левой стороне достаточно известно, точно так же как обычай обозначать „страшное“ понятие особыми словами (так называемые „словарные табу“). В общем можно сказать, что среди специальных совпадений праславянского словаря с праиндо-иранским термины, так или иначе связанные с религиозными переживаниями, представляют очень значительный процент.) слав. , (где „я“ по-русски из „малого юса“), слова, которые сопоставляются с древнеиранскими baga, spenta, sravah. Замечательно, что здесь имеется совпадение именно славянского и иранского (без участия индийского: балтийские языки из этих трёх слов знают лишь второе). Здесь уместно вспомнить, что индоевропейское слово deiwos, имеющее во всех других языках значение „бог“ (лат. deus, древнеинд. devas, древнеисландск. týr, мн. ч. tiwar и т. д.), в славянских и иранских языках обозначает злое мифологическое существо: авест. daevo, новоперс. dêv (ср. Asmodev), древнерусск. (в „Слове о полку Игореве“), южнослав. „ведьма“, , далее , , “варварский“. Для иранцев это изменение значения обычно объясняется реформой Заратуштры (Зороастра), который, признав единственным истинным богом Ахуру Мазду (Ормазда), всех прочих богов объявил демонами, так что самый термин daevo получил значение „демон“, а „бог“ стал обозначаться другими словами (в том числе и baga). Надо думать, что предки славян так или иначе принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных соседей, праиранцев, в конце концов привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение A.Meillet о тождестве славянского глагола с авестийским varayati, означающим тоже „верить“, но имевшим первоначально значение „выбирать“, так как по учению Заратуштры истинно верующий есть тот, который сделал правильный „выбор“ между добрым богом (Ормуздом) и злым (Ариманом). При таком сходстве религиозной терминологии праслаславянского и праиндоиранского диалекта особое освещение получают и некоторые другие специальные совпадения словарей обоих диалектов. Так, оказывается, что славянское зоветъ, зъвати имеет параллель кроме балтийских языков ещё только в индоиранском, где соответствующий глагол особенно употребителен в техническом значении „призвать бога“. Так же обстоит дело со славян. , , что становится понятным, если вспомнить роль представления о „свете“ и „сиянии“ в индоевропейской мифологии. Слав. находит более или менее точную параллель лишь в древне-персидском: вспомним, что „о здравии“ чаще всего молятся. Слав. кроме литовского языка, встречается ещё только в древнеиндийском: в общем контексте религиозной терминологии и это слово укладывается без труда. Интересные соображения возникают при размышлении над тем фактом, что славянское („левый“) находит параллель лишь в индоиранских языках: суеверное отношение к левой стороне достаточно известно, точно так же как обычай обозначать „страшное“ понятие особыми словами (так называемые „словарные табу“). В общем можно сказать, что среди специальных совпадений праславянского словаря с праиндо-иранским термины, так или иначе связанные с религиозными переживаниями, представляют очень значительный процент, частицу , которые, разумеется, принадлежат к запасу исконно родственных, а не заимствованных слов. Ни с одним из других индоевропейских диалектов праславянские и прибалтийские говоры не представляют такого детального сходства в области запаса подобных несамостоятельных словечек, столь характерных и важных для каждого языка. Это позволяет предполагать особенно тесную связь между праславянскими и праиндоиранскими диалектами. Среди прочих общих этим двум диалектическим группам элементов словаря много таких слов, которые по своему значению легко могли быть заимствованы одним диалектом у другого. Эти слова глубоко характерны. Целый ряд из них относится к терминологии религиозной. В качестве таких обычно приводят (вслед за французским ученым A.Meillet) слав. , (где „я“ по-русски из „малого юса“), слова, которые сопоставляются с древнеиранскими baga, spenta, sravah. Замечательно, что здесь имеется совпадение именно славянского и иранского (без участия индийского: балтийские языки из этих трёх слов знают лишь второе). Здесь уместно вспомнить, что индоевропейское слово deiwos, имеющее во всех других языках значение „бог“ (лат. deus, древнеинд. devas, древнеисландск. týr, мн. ч. tiwar и т. д.), в славянских и иранских языках обозначает злое мифологическое существо: авест. daevo, новоперс. dêv (ср. Asmodev), древнерусск. (в „Слове о полку Игореве“), южнослав. „ведьма“, , далее , , “варварский“. Для иранцев это изменение значения обычно объясняется реформой Заратуштры (Зороастра), который, признав единственным истинным богом Ахуру Мазду (Ормазда), всех прочих богов объявил демонами, так что самый термин daevo получил значение „демон“, а „бог“ стал обозначаться другими словами (в том числе и baga). Надо думать, что предки славян так или иначе принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных соседей, праиранцев, в конце концов привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение A.Meillet о тождестве славянского глагола с авестийским varayati, означающим тоже „верить“, но имевшим первоначально значение „выбирать“, так как по учению Заратуштры истинно верующий есть тот, который сделал правильный „выбор“ между добрым богом (Ормуздом) и злым (Ариманом). При таком сходстве религиозной терминологии праслаславянского и праиндоиранского диалекта особое освещение получают и некоторые другие специальные совпадения словарей обоих диалектов. Так, оказывается, что славянское зоветъ, зъвати имеет параллель кроме балтийских языков ещё только в индоиранском, где соответствующий глагол особенно употребителен в техническом значении „призвать бога“. Так же обстоит дело со славян. , , что становится понятным, если вспомнить роль представления о „свете“ и „сиянии“ в индоевропейской мифологии. Слав. находит более или менее точную параллель лишь в древне-персидском: вспомним, что „о здравии“ чаще всего молятся. Слав. кроме литовского языка, встречается ещё только в древнеиндийском: в общем контексте религиозной терминологии и это слово укладывается без труда. Интересные соображения возникают при размышлении над тем фактом, что славянское („левый“) находит параллель лишь в индоиранских языках: суеверное отношение к левой стороне достаточно известно, точно так же как обычай обозначать „страшное“ понятие особыми словами (так называемые „словарные табу“). В общем можно сказать, что среди специальных совпадений праславянского словаря с праиндо-иранским термины, так или иначе связанные с религиозными переживаниями, представляют очень значительный процент.

Совершенно иной характер носят специальные совпадения праславянского языка с западноиндоевропейским. Таких совпадений может быть и больше, чем с праиндо-иранским, но среди них прежде всего нет тех интимных словечек вроде союзов, предлогов и прочих, которые играют такую видную роль в жизни повседневного языка. Решительно преобладают слова с техническим значением, имеющим отношение к хозяйственной жизни: из существиетльных – семя, зрьно, брашьно, леха (гряда), яблъко, прася (поросёнок), бобъ, ськыра, шило, трудъ; из глаголов – сеяти, ковати, плести, сещи (сечь, высекать, отсекать) – имеют точные параллели, кроме балтийских языков, лишь в языках кельтских, италийских и германских. Прилагат. добръ (нем. tapfer, латинск. faber из индоевр. dhabros) первоначально было лишено этического смысла и обозначало чисто техническую „добродетель“, ловкость, приспособленность к известной работе. Старым социальным бытом веет от слов гость (нем. gast, лат. hostis), мена, длъгъ (долг), известных лишь славянам, италийцам и германцам, м. б. и от слова делъ (делить, удел, надел), имеющего точную параллель лишь на германской почве (нем. Teil). Остальные слова, встречающиеся лишь у славян и западных индоевропейцев, менее характерны, так как обозначают предметы внешней природы, причём их общность объясняется общими географическими условиями (море, мъхъ = мох, дроздъ, оса, сръшень = шершень, ельха = ольха, ива, северъ), либо части тела (лядвея, брада); обе эти категории представлены и в запасе славянско-индоиранских совпадений (слав. гора = авест. gairi, древнеинд. giri ; слав. грива, уста, власъ – древнеинд. Griva „шея“, oshtha „рот“, авест. varesa „волос“)»[8]. .

Современное индоевропейское и славянское сравнительно-историческое языковедение целиком принимает эти выводы Н.С. Трубецкого и значительно дополняет их новыми данными. Этнографы и археологи, насколько нам известно, не приводили веских аргументов против этих положений. Мы можем, следовательно, говорить, что евразийская общность имеет древние этнолингвистические корни, уходящие в глубину нескольких тысячелетий.

Древнейшие традиции всеевразийских межэтнических связей были решающим фактором, обеспечивавшим создание на огромных пространствах межплеменных государственных образований. Первым из таких объединений П.Н.Савицкий и Г.В.Вернадский считали Гуннский союз, включавший на рубеже I тысячелетия до Р.Х. и I тысячелетия от Р.Х. земли от Енисея и Оронта до Дуная и Вислы. На развалинах империи гуннов создались Восточнотюркский, Западнотюркский (впоследствии – Хазарский) и Аварский каганаты. Им противостояли надплеменные государственные образования общеславянской цивилизации: Древнеболгарское царство на правобережье нижнего Дуная, Великоморавское княжество на левобережье среднего Дуная, Киевская Русь на пути из Варяг в Греки.

Возникший в конце IX в. общеславянский литературный язык – старославянский (древне-церковнославянский) был по своим функциям языком всех славян-христиан, он не может считаться ни «древнеболгарским», ни «древнемакедонским», ни каким-либо ещё особым славянским языком, поскольку вся славянская письменность опиралась на грани I и II тысячелетий от Р.Х. на общеславянское этническое самосознание. Но в 1018 г. рухнуло Древнеболгарское царство, на Руси в 1054 г. умер Ярослав Мудрый, и в этом же году произошло окончательное расхождение между православной и римско-католической церквями. Это было началом раскола славян. Падение редуцированных, окончательно завершившееся к XIII в., было последним общеславянским языковым процессом; с XIII–XIV вв. начинается история отдельных славянских языков и собственная история славянских народностей и государств. Только от этого времени берет свои истоки великорусская нация, и с XIV в. с северо-запада Евразии начинается новое собирание всех евразийских земель. Беспрецедентное по компактности и широте распространение на шестой части света великорусской культуры и языка (от Финского залива и Приднестровья на западе до Тихого океана на востоке и до Среднеазиатских пустынь на юге) никак не может рассматриваться как простой результат односторонней этнической экспансии и насильственной ассимиляции. С чисто научной точки зрения не представляется обоснованной политическая концепция евразийской «федерации». В Европе и в мире немного найдется государств, где бы коренная «титульная» нация составляла более 80% населения (а на территории бывшей РСФСР – более 85%!). При этом для остальных 20% собственно евразийского населения русский язык фактически остаётся, несмотря на все преходящие политические перипетии, либо единственным, либо вторым родным языком. И если подавляющее большинство населения, предки которого уже несколько столетий говорят по-русски, отождествляет с Россией по сути все собственно евразийские земли, считая их «своими», «коренными» землями, то с этим не может не считаться историческая этнолингвистика, и наша цель – изучать и объяснять происхождение этого феномена. Мы не можем считать безоговорочно исконно русскими те земли, где с XIII–XIV в. формировался и развивался русский этнос (наряду с древними, реликтовыми этническими группами на этой же или смежной территории) – и в этом особенность русского этнического развития. Россией (Великороссией) в узком смысле являются все области, где ныне фактически русское население, независимо от антропологических черт или от того, кем были его физические предки в прошлом веке, составляет «Квалифицированное большинство» (не менее 2/3 всего местного населения); Россией в широком смысле являются все области, где русских большинство. Но и все остальные земли Евразии, как и христианские страны Переднего Востока, как и православные страны Юго-Восточной Европы, имеют собственно с Россией древние и глубокие этногенетические связи, которые подлежат пристальному научному изучению вне зависимости от преходящих политических веяний. Специальное исследовательское внимание, в частности, должно уделяться вопросам проникновения христианства (несторианского и православного) к монголам и тюркам, неисламским евразийским традициям тюркских народов (этнографии кряшенов и др.); проблемам православной традиции в Прибалтике (в том числе – этнографии сету); истории православного миссионерства в Заволжье, на Урале и в Сибири (Ильминский и др.). Начиная с летописной легенды о «призвании варяжских князей» из-за моря, в котором участвовали, согласно преданию, наряду с ильменскими словенами и кривичами, также чудь, меря и местные (новгородские) варяги (т. е. первая федерация?!!). «...Мы, евразийцы, выступаем как осознатели культурно-исторического своеобразия России. По-нашему, эта последняя не есть Европа с ее романогерманской цивилизацией, не есть она и Азия, быт и культура которой дали известные элементы в сокровищницу культуры русской; но есть как бы синтез, сопряжение этих двух культур в культуре третьей, которую мы и называем „евразийской“.

История мира знает такого характера мощные культуры: это культура эллинистическая, сочетавшая в себе культуру тогдашнего Запада, т. е. Греции, с культурами Востока, и, как её продолжение, культура византийская.

Византийская культура и является тем основанием, на котором созидалась русская культура. Влияние Византии надолго установилось в культурной истории России и особенно сильно было в период с X по XIII в., но в дальнейшем мы с ним считаемся вплоть до конца XV столетия. Но наряду с этим основоположным влиянием с XIII в. мы должны отметить влияние новой, „степной“ цивилизации, которая оставила и до наших дней свои следы.

Эта степная цивилизация сыграла, по-нашему, крупную роль в деле строительства русской государственной храмины и отразилась на бытовом укладе русского народа, в его языке и т. д.»[9]. .

«Для того чтобы отдельные части бывшей Российской Империи продолжали существовать как части одного государства, необходимо существование единого субстрата государственности. Этот субстрат может быть национальным (этническим) и классовым. При этом классовый субстрат <...> способен объединить отдельные части бывшей Российской Империи только временно. Прочное и постоянное объединение возможно, следовательно, только при наличии этнического (национального) субстрата. Таковым до революции был русский народ. Но теперь <...> уже невозможно вернуться к положению, при котором русский народ был единственным собственником всей государственной территории. Ясно также, что и никакой другой народ, проживающий на этой территории, не может исполнить роли такого единственного собственника всей государственной территории. Следовательно, национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской Империей, <...> может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и, в качестве таковой, обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, а ее территорию – Евразией, ее национализм – евразийством»[10] .

Список литературы

[1] Языками «сатэм» принято называть языки, для которых характерен древний переход заднеязычных звуков (к, г, х) в переднеязычные (с, з, ж,). Например, лат. cors (cordis) соответствует русскому “сердце”, латинское centum – русскому “сто”, английское gold русскому “золото”. Само слово “сатэм” – древне-иранское “сто”. (Примечание редактора)

 [1] В 1995 г. издан весьма удачный сборник статей Н.С. Трубецкого: Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. Сост. В.М. Живова; Общ ред. В.М. Живова; Вступ. ст. Н.И. Толстого и Л.Н. Гумилева. – М.: Издательская группа «Прогресс», 1995.

[2] Ср. противоположный случай, когда говорят о стране света Америке, расположенной на двух континентах – Североамериканском и Южноамериканском.

[3] Ключевский В. О. Курс русской истории. ч. I . М., 1937, , с. 36.

[4] Ключевский В.О. Там же. С.37.

[5] Трубецкой Н.С. Мысли об индоевропейской проблеме (1937). Изд.: Трубецкой н,с, Избранные труды по филологии. М.: Прогресс, 1987. С. 59.

[6] Здесь и далее старославянские и древнерусские формы с буквой «ять», передававшей закрытый дифтонгообразный звук, по техническим причинам передаются через букву “е”. (Ред.)

[7] А. Мейе.

[8] Трубецкой Н. С. Верхи и низы русской культуры: «Вестник Моск. Ун-та». Сер. 9. Филология. 1991, № 1, с. 89–91.

[9] Копецкий И. Л. Евразийство: Евразийская хроника. Вып.

1, Прага, 1925, с. 5–6.

[10] Трубецкой Н. С. Общеевразийский национализм: Евразийская хроника. Вып. IX. Париж, 1927. с. 28. ср., в связи с высказыванием о «многонародной нации» –– учение Л.П.Карсавина об иерархии соборных личностей (индивидуальные личности –– сословные личности –– личности малороссийская, великоросская и др. –– общерусская личность –– соборная всеевразийская личность).